Айбек. Детство (повесть)

Айбек (1905-1968)

ДЕТСТВО

(Отрывок из повеста)

ДЕДУШКА

Хорошая штука игры. Я шатаюсь целыми днями, играю с утра до вечера. Товарищей у меня много: Кадыр, Агзам, Тургун, Ходжи, Ахмад, Сабир, Кадыр — с виду смирный, но если разозлится, без всякого лезет в драку. Ахмад-озорник и азартный игрок в ашички. Отец Ходжи чернорабочий, еле сводит концы с концами, но порядочный хитрец. И сын в него пошел. Сабир — маленький, но довольно крепкий и бойкий. И вообще ребят в нашем квартале много, и все они не похожи друг на друга.
Для нас все забава: арба, почему-либо оставленная на улице, ашички, чижик, бег наперегонки. Короче, скучать нам не приходится. Каждый день по нескольку раз мы принимаемся за те же игры снова и снова.
Я, хоть в школу не хожу еще, знаю на память отдельные небольшие стихи корана, кое-какие газели Машраба. Выучить их помогла мне старшая сестренка Каромат, и сама же потом удивлялась: "Так скоро и так хорошо выучил, а!" Всякий раз, когда я повторил заученное, дедушка незаметно прислушивался, а затем после долгого раздумья говорил, обращаясь к матери:
- Сын твой сметливый, Шаходат, грамотеем сделаем этого малого.
- А что ж, будем учить. Только Каромат тоже пусть продолжает учение. Вон Навои. Хафиза читает так, что сердце тает от умиления. И учительница всегда ставит ее в пример.
- Конечно, лучше, если она будет ученая. Девочка — это чья-то жена, но пусть учится. Сам я неграмотный. Спросят "ха", я отвечаю "бе". Таша тоже я самую малость учил, малограмотный он. А внучата пусть будут грамотеями. Да, пусть учатся! — Лицо дедушки светлеет, он улыбается довольный.
Деду нездоровилось. Уже будучи больным, он некоторое время еще держался кое-как, а потом слег окончательно. Теперь он уже не сходит с постели на террасе. Лишь иногда приподнимается через силу и посидит на солнышке, сунув за спину подушку.
- Хорошо бы Таш приехал. Сил нет, ко сну клонит, это знак близкой смерти, похоже сочтены дни мои, - часто говорил он бабушке.
Приехал отец. Он хоть в душе и был опечален, старался утешить деда, когда тот начинал жаловаться на недомогание.
— Не бойтесь, — говорил он. — Вы хорошо выглядите, отец, и еще поживете.
А тетка с Лабзака чуть не каждый день приводила всех своих ребятишек и плакала, не переставая. Так что деду самому приходилось утешать ее.
— Перестань, не плачь, доченька, — говорил он. - Смерть — это наследие наших отцов...
Хорошо помню, как он дрожащими руками брал иногда дочку тетки и мою сестренку Шарофат (они были еще младенцами). Подержит, пожелает им:
— Пусть долго живут и здравствуют! Боже, пусть здравствуют и живут они до тысячи лет! - расцелует и вернет детишек матерям.
Я часто подсаживался к нему, ласкался, трогал бороду, гладил щеки, а он легонько похлопает меня по спине и скажет:
— Иди играй, мой мальчик. Что тебе сидеть? Беги к своим товарищам.
Дед умер, когда я был на улице. С нашего двора донеслись громкий плач, причитания. Прибежал я, а отец, бабушка, мать, тетка уже сидят у изголовья дедушки и плачут. Отец, вытирая платком слезы, повернулся ко мне:
— Беги в школу, позови сестренку свою Каромат. — И сам поспешил зачем-то на улицу.
Около деда собираются дядя, бабушка Таджи и другие близкие родственники. Я спохватываюсь, бегу к дому учительницы. Через ворота вбегаю на просторный двор, подхожу к сестренке. Шепчу:
— Умер дедушка... Идем скорее!
Каромат побледнела, застыла на мгновенье и вдруг громко зарыдала. Учительница сразу догадалась, в чем дело. Она шепотом прочитала молитву, провела руками по лицу, потом тихонько сказала что-то сестренке. Каромат дрожащими руками торопливо сунула книги в сумку, и мы молча побежали домой.
Во дворе у нас уже собрались жители квартала, соседи, знакомые, родственники. В полдень дедушку понесли на кладбище. Я был мал, но все хорошо помню. Мы долго шли через Беш-агач к Бурджару. В камзоле, подпоясанном новым поясным платком, в старенькой тюбетейке, босой, я семенил в толпе, запинаясь на каждом шагу и проливая слезы. Было жарко, душно. От жары у меня пересохло во рту. На Беш-агаче я напился из большого канала, черпая горстью мутную воду. На кладбище, когда дедушку стали засыпать землей, я заглянул в могилу. Как страшно! Дядя сердито оттолкнул меня в сторону. Тут какой-то старенький человек начал громко читать коран. Все притихли. "Бедный дедушка! Как же он останется в этой глубокой, темной могиле? А если сейчас явятся Мункар, Накир!" — внезапно мелькнула у меня мысль, и меня бросило в дрожь. Огромное, в глубоком безмолвии кладбище вдруг показалось мне каким-то иным, нездешним миром. Страшно! Как страшно!..
Мать, тетка, сестренка Каромат встретили нас громким плачем. Бабушка сидела молчаливая и печальная. Время от времени по ее морщинистым щекам скатывались одна-две слезинки. Вечером, еще до наступления темноты, бабушка зажгла в углу комнаты свечу. По очереди читают коран. Я один дольше всех задерживаюсь в пустом доме. Шепотом читаю по памяти какой-то - не помню уже - стих корана, которому меня научил дедушка. Читаю со слезами, с чувством, от всей души. Сердце мое, кажется, обливается кровью, и я вдруг громко рыдаю. Потом долго сижу молча. Вспоминаю каждое дедушкино слово. На душе у меня так же пусто и темно, как в этой пустой и темной комнате.
В дверь тихонько входит мать.
- Что ты сидишь тут один в темноте? — с дрожью в голосе говорит она. — Это может худо кончиться. Идем!
Она берет меня за руку и уводит на террасу.

ШКОЛА

Я рано вскочил с постели, быстро оделся.
На дворе осень. Каждое дерево — факел. Как стекло, прозрачная вода в арыке. В воздухе легкая дымка, чуть приметная. Цветут розы, вьюнки, всяких сортов портулаки - им нипочем первые осенние заморозки.
Когда я торопливо умываюсь в арыке, ко мне с чайником подходит мать.
— Рано ты поднялся, прежде еще спал бы, — говорит она улыбаясь. — Самовар уже вскипел. Иди, попей чаю. Дам тебе чистую рубашку, наденешь триковый камзол, щеголем будешь выглядеть. Учитель твой любит чистоту.
Мать сама одевает меня, украшает голову тюбетейкой, которую сшила для меня своими руками. Я с нетерпением, торопливо пью чай. Мать подает мне новенькую дощечку, она, бедная, сама выстрогала, выгладила ее до блеска.
— Смотри, хорошая? — спрашивает она, внимательно и любовно оглядывая меня с головы до ног. - Учитель азбуку напишет на этой дощечке...
— А я сразу же заучу ее, в минуту запомню свой урок! — захлебываясь от радости говорю я и крепко прижимаю дощечку.
Мать заворачивает в большую скатерть мягкие сдобные лепешки, завязывает в узелок серебряный целковый. Мы отправляемся к деду-сапожнику. Я бегу впереди с дощечкой под мышкой. Остановившись у порога мастерской, мать здоровается, передает деду завернутые в скатерть лепешки и деньги.
— Отец, отведите Мусабая в школу! Морщинистое лицо светлеет, строгие глаза сияют улыбкой!
— Добро, добро! — говорит он. — Пусть учится, грамотеем будет! Все мы неграмотные, необразованные... Очень хорошо, пусть учится! Кто учится, становится человеком сведущим, ученым, а неученый — все равно, что слепой...
Оба дяди, подмастерья, ученики посмеиваются.
- Учись, учись. Только смотри, не сбеги, слышишь, племянник! - кивает мне головой дядя Рахимберды. - До сих пор ты шатался по улице, был на посылках у шайтана. А теперь довольно, все твое внимание, помыслы направь на учение!
- Думаете, он будет учиться? — говорит рябой подмастерье. - Вот увидите, не пройдет и двух дней, как сбежит. Ученье — дело не легкое, это не шутка!
- Зачем так говорить? Он будет учиться, мальчик он разумный, понятливый, — с досадой возражает мать и, не торопясь, уходит во внутреннюю половину двора.
- Издохнуть тебе, рябой! — неслышно шепчу я, отворачиваясь от подмастерья.
- Ну, пошли, внучек! Раз решил учиться — все, никого не слушай, — твердо говорит дед.
Через минуту мы уже подходим к школе. Школа была в этом же квартале, рядом с мечетью. Состояла она из одной довольно просторной комнаты.
— Ассалам алейкум!
Все ученики дружно вскакивают, разом выкрикивают приветствие деду и шумно опускаются на свои места. Учитель здоровается с дедом.
— Ваалейкум ассалам! — Справляется, оглядывая меня с ног до головы. — Это мальчик вашей слабенькой?
— Да, дочки моей, — отвечает дед. Он бережно кладет перед учителем узел с лепешками, протягивает ему рубль.
Учитель - видный из себя, подвижный, худощавый человек с огромной чалмой на голове, с длинной бородой и большими умными глазами на смугловатом лице. Привычным движением он ловко прячет деньги в кармашек для часов, затем, подняв руки, читает краткую молитву. Дед с чувством произносит:
— Омин! Пусть учится, пусть станет грамотеем! — и тоже проводит руками по лицу.
Учитель садится, жестом приглашает меня занять место напротив:
- Ну, Мусабай, садись, сынок!
Я, краснея, подгибаю колени, опускаюсь на пятки. Учитель, придерживая на коленке одной рукой дощечку, пишет на ней что-то чернилами.
- Всего доброго, почтенный! Бейте, браните, но сделайте из него грамотея. Мясо ваше, кости наши! — Дед прощается и выходит, низко кланяясь.
Учитель быстро красивым, каллиграфическим почерком переписывает на дощечку азбуку. Затем внушительно и торжественно нараспев читает:
— Алиф, бе, те...
Я охотно, с удивлением повторяю вслед:
— Алиф, бе, те...
— Молодец! Довольно, хороший джигит! — говорит учитель, передавая мне дощечку. — Иди, садись вон на то место! И хорошенько затверди урок.
Теряясь от смущения, я кое-как пробираюсь между рядов учащихся и сажусь среди малышей.
В школе стоит сплошной шум. Все ученики разом выкрикивают каждый свой урок, громкий галдеж переполняет классную комнату, вырывается наружу. Старшие высокими звучными голосами читают коран, Хафиза, Физули, Навои. А я вместе с прочими малышами настойчиво твержу азбуку. Твержу долго. До изнеможения, до хрипоты, до пота. Учитель время от времени проходит по рядам учащихся, попутно похлестывая кое-кого плетью. После этого ребята кричат еще громче, я дрожу от страха, еще ближе подношу дощечку к глазам и твержу еще старательнее. Под конец я устаю окончательно.
Наступает полдень. Учитель и хором все ребята читают отрывок из корана, затем короткую благодарственную молитву, шумно поднимаются со своих мест и бегут на улицу. Я тоже кричу и бегу вместе с другими.
Изо дня в день я хожу в школу. Изо дня в день зубрю азбуку. Однажды учитель вызывает меня, усаживает перед собой.
—Ну-ка, читай! Затвердил свой урок?
- Знаю, как свои пять пальцев, господин!
Я бойко прочитываю азбуку, почти не взглядывая на дощечку. Я так заучил ее, что разбуди меня, я со сна могу пересказать ее без запинки.
- Похвально, сын мой! Превосходно! — говорит учитель и чуть приметно улыбается. - Так, так, с азбукой, значит покончено. Тогда завтра вместе с "Хафтияком" неси сдобных коржей и целковый деньгами, паренек. Понял?
— Хорошо, господин!
Выйдя из школы, я во всю прыть бегу домой. Нигде не задерживаясь, влетаю во двор, рассказываю матери о своей радости.
- А, хорошо, хорошо, — говорит мать, и радуясь, и вздыхая. — Все расходы, расходы... От отца твоего ни вестей нет, ни денег. А на то, что я добываю на тесьме, не знаешь кормиться или учителю на подношения употребить.
И правда, до сих пор только Иса да Каромат клянчили сдобные лепешки или деньги, а теперь еще и я прибавился.
— Мама, милая! - упрашиваю я. — Вы обязательно сегодня же должны испечь сдобных коржей. И еще... и еще один рубль денег должны дать.
Не завтра, а через день я отношу учителю завернутые в скатерть коржи и три теньги серебром.
- Похвально! Садись, сын мой, садись. Сдобных коржей принес? О, превосходно! — говорит учитель, пряча деньги в карман.
В это самое время другой ученик входит с узлом завернутых в скатерть сдобных лепешек с блюдом горячего плова, тюбетейкой в подарок учителю и с книжкой "Суфи Алдаяр". Он был любимым сыном и баловнем богача.
Учитель был вне себя от радости. Он велел было одному из учеников отнести коржи, лепешки и плов к себе, но тут заявился какой-то его близкий приятель!
- Заходите, заходите! Пожалуйте! — говорит учитель своему другу. — Вас, наверное, теща очень любит, — прошу ко мне плова откушать!
Гость улыбается, благодарит. Оба они поднимаются на балахану (веранду).
Повторяется обычная история: учитель скрылся с глаз, и в классе тотчас начинается беспорядок, буйство.
- А ну, выходи ты, ты! Посмотрим, кто сильнее! - приказывает один из наших признанных силачей.
Два статных паренька с только что обозначившимися усиками схватываются и, как петухи, начинают отчаянно трепать друг друга. Борьба разгорается не на шутку. О ужас! Трещит поломанная скамья, табуретка, в кровь расквашены губы, носы!..
На середину выходят все новые и новые смельчаки. Борьба становится все более захватывающей. Вдруг один толстяк из старших ломающимся басом выкрикивает:
—- Стой, стой! Бросайте! Учитель!
Тяжело отдуваясь и шмыгая носами, борцы рассаживаются по местам. У одного лоб разбит, у другого нос в крови. В классе опять пыль столбом, все возбуждены и встревожены.
— Да у тебя же лицо в крови, злосчастный! - обращается учитель к одному из учеников. Потом вдруг видит сломанную скамью, и у него глаза лезут на лоб. — И скамья сломана? Чье это дело? А ну, выходи на середину!
Багровый от гнева, учитель хватает плеть, идет по рядам учеников и, не разбирая, по чем попало хлещет ребят плетью. От боли одни всхлипывают тихонько, другие, стараясь не подать вида, сидят бледные, третьи в страхе закрывают лицо и глаза руками...
Плеть вдруг с треском обрывается.
- Вот, и плеть истрепалась уже! — отшвырнув рукоятку, говорит учитель и тут же сердито выкрикивает: - Завтра же все несите по одной тенге. Новую купим!
- Слушаем, господин! - отвечают ребята, потирая пылающие от боли плечи, лица.
- Давайте, продолжайте!
И снова начинается галдеж зубрежки.
Школа кажется адом. Все заучиваемое — пустые слова, только и знаешь твердишь: "Вазава-вазава!" Каждый час, каждую минуту мы с нетерпением ждем слов "Вы свободны!"
Выйдя из школы, мы с облегчением вздыхаем и бежим по домам. Перекусив наспех, собираемся на улице. Зимой даже собачьи бои устраивать завели привычку. Только когда одна из собак убежит с окровавленной мордой, мы затихали на время. Озорные были... На ногах — у кого старые калоши, у кого рваные кауши (кожаные калоши) , а кто и вовсе босиком. Боремся, валим друг друга, в азарте катаемся по земле. Сходимся на кулачки, деремся до шишек на головах, до крови из расквашенных носов...
Однажды, в поисках сбежавшей собаки, мы заглянули в тесную ветхую клетушку на дворе мечети. В этом помещении обычно хранились носилки, на которых относят мертвых на кладбище. Здесь, спрятавшись от холода, лежал на носилках Усман-пери — тощий, как тень, человек, молчаливый, как джины из сказок. Испугавшись, мы все разом бросились наутек.

• Назад
• Вперёд