Гафур Гулям (1903-1966)

Гафур Гулям (1903-1966)

НАД МОГИЛОЮ НАВОИ

В этот путь меня вел в сердце вечно не меркнущий свет,
У могилы твоей я стою, светлой думой согрет.
Ты не слышишь меня, но всем сердцем я слышу ответ.
От твоих земляков многотомный принес я привет, —
К Навои я пришел, отрешившись от дел и сует.

От Ташкента, от гор Самарканда, от стен Бухары —
Из прекрасных земель, где твои дни бывали добры,
От желанной тебе, новый мир воплотившей поры,
От расцветших пустынь, где ноля разноцветьем пестры,
От несметных Фархадов принес я тебе мой букет.

Нет узбекской семьи, где твоих не читали бы книг,
Голос песен твоих людям в самое сердце иронии,
Твой народ просвещен — света знании великих достиг!
Где в истории век, что расцветом был столь же велик?
Нам сердца осветил просвещения гордый расцвет!

В небе Родины видеть сияние звездных лучей,
Видеть свет ясных лиц, что от счастья цветут горячей,
Видеть светлые дни без зловещего мрака ночей, —
Видеть эту красу, не смыкая вовеки очей! —
«Длится сон Навои до поры, когда вспыхнет рассвет!»

ЧЕРНИЛЬНИЦА

Когда калам свой Алишер хвалил,
Что ж он забыл чернильницу при этом?
Мне черным оком блеск твоих чернил
Светил в ночах зеркально-ясным светом.

Нет, не чернила в глуби пузырька, —
То — кровь моя, бурлящая пунцово!
Тобой лишь моя слава высока,
Нет на тебя обиды — ни полслова!

С тобой мы, два поэта, по ночам
(В моих стихах твоя есть доля тоже)
По белому листу влекли калам,
Чтоб черный след вел к светлой мысли строже.

Когда в дни тяжкой битвы я творил,
Мне словно кровью капала в тетрадь ты,
И в час, когда я проклинал громил,
«Не я черна!» — хотела прокричать ты!

Спасибо же тебе. Окончен стих.
Дай подолью чернил — их, верно, мало.
И вложен в эту книгу труд двоих, —
Позволь, тебя поздравлю я сначала!

НА УЗБЕКСКИЕ КРОВЛИ…

На узбекские кровли с полета взгляните:
Стягом праздника плещут атлас и кумач.
Так сплести кумачово-атласные нити
Не сумел бы и самый искуснейший ткач!

Тополя порассыпали пух перед летом,
Шерсть с верблюдов сошла, слышен гомон ягнят,
Хорошо, что пришел в этот мир я поэтом, —
Все щедроты весны меня не удивят!

Ребятня — там, где зреют урюк или слива, —
По весне нет заманчивей игр у детей.
Пусть снуют они между ветвей торопливо, —
Мне под деревом сесть — лучше всяких затей.

«Мне бы слив наловить в камышовый мой короб
Здесь на крыше — как ловят в силки соловьев, —
То-то ладно... Лишь бабушкин голос не скоро б
Кликнул мыться меня... Пропадет мой улов!»

Благо вам, зелень веток, скворцы и синицы, —
Еще только придут мои юные дни...
Только раз и дано было с ними сродниться,
Но, клянусь, и теперь я им ближе родни.

Юность помнишь с почтеньем, с сердечной любовью,
Жив на зеркале давний серебряный слой.
Правда, было у предков такое присловье:
«Невозвратная юность умчится стрелой!»

НОЧЬ И ДЕНЬ
(Мухаммас на газель Навои)

Я мрачен, а она светла, — ну словно ночь и день!
Мне — лишь хула, а ей — хвала, — о, это ночь и день.
Я некрасив, она мила, — о, это ночь и день.
Мне — зло, а ей не ведать зла, — о, это ночь и день!
Ну где такая рознь была? О, эго ночь и день!

Я всем неверящим твердил, как мог п как умел,
Всем маловерам говорил про суть любовных дел, —
Что меж хорошим и дурным глубокий есть раздел,
Что лик и кудри, свет и тьму равнять никто не смел, —
У них различьям нет числа, — о, это ночь и день!

Когда смешаешь свет и мрак, тут не уйти от бед:
Тьма темных мыслей в голове, и меркнет сердца свет!
А кровь взыграет на беду — покоя телу пет, —
Где день, где ночь — не различить вовеки их примет,
Но мрак кудрей и свет чела — о, это ночь и день!

И ночью мне надежды нет; и утро — не к добру,
Не люб мне аромат цветов ни в ночь, ни поутру,
Ни утром кубок мне не мил, ни па ночном пиру.
Где солнца свет, где мрак ночной — я сам не разберу, —
Ты сокрушила всё дотла, — томны и ночь и день!

Зерцалом сердца твоею вся жизнь опалена,
Нет, ты не хмель из чаши пьешь, а жизнь взамен вина,
И тьма ночная для тебя, как солнца луч, ясна,
И день и ночь — твои рабы в любые времена, —
Будь счастлива и весела, — твои и ночь и день!

Кто от десницы мук и бед свой ворог уберег,
Кто отряхнуть от дел мирских подол одежды смог,
Кто к свету утра пробужден от тьмы ночных тревог,
Кто днем и ночью пьет нектар, от всех скорбей далек, —
К тому вовек судьба не зла, — светлы и ночь и день!

Нет! Ночь темна, заря светла — так верить я привык,
Жизнь, вопреки потугам зла, течет за мигом миг!
Ты чернотой чернил, Мирза, свой пишешь беловик!
Хоть Навои не все сказал про кудри и про лик,
Его печаль о них росла всегда — и ночь и день!

Перевод с узбекского Сергея Иванова

РАЗБУДИТЕ ОЛМОС!

Не дала нам природа прав таких:
Чтоб задумал — и длилась ночь за окном.
Моя дочь Олмос безмятежно спит,
Знать, еще не насытилась сладким сном.
Машет крыльями ветер меж ярких роз,
Мотыльки один за другим летят.
В чайхане спозаранку — два старика;
— Шах, — один сказал и добавил: — Мат.
Копья солнца выставил Бешик-даг.
Рассмеялась розовым смехом заря.
Этот смех подхватили дружно сады,
Меж собой о чем-то смешном говоря.
Быстрокрылая пчелка жужжит, жужжит,
В золотых сапожках садясь на цветок.
Где слова найду, чтобы рассказать,
Как начавшийся день хорош и высок!
Будто птичка чирикнула в цветнике,
Голосок послышался и затих.
То не птичка: садовница Хаири
Занята подрезкой веток сухих.
В клетке перепел вдруг заклевал, запел
В положенный срок, приподняв крыло.
С виноградника теплый зимний покров
Дуновенье весеннее унесло.
Разбудите Олмос! Ведь нелегкий труд
Перемножить пять на пять — для детских лет.
Поднялась. Умывшись, книжки берет.
И пошла.
На лице ее солнца свет.


В ЧЕМ КРАСОТА?

-«Красота без прикрас —
В блеске девичьих глаз,
В речи, звучной, как саз...»
Нет! Подумай-ка брат:

Век у этой красы,
Как у летней росы,
Промелькнет за часы...
Жизнь прекрасней стократ!

Красота — в волокне
И в тяжелом зерне.
Знай, прекрасен в стране
Труд, достойный наград!


ЛЕТО

Проходит лето. Тот, кто скажет:
"Вот Жаре конец" — и все, — мне жалок тот.

Достойно лето слов иных. О нем —
Писать поэмы золотым пером.

Писать о вишнях, алых, как заря,
Писать, что юность не пропала зря.

Услышать вновь над полем в душный зной
Напев девичьей песенки простой.

Ты вышел рано в предрассветный сад,
Еще деревья сонно шелестят,

Но куст привитый в ночь успел расцвесть,
И каждый листик — новой жизни весть.

Здесь соловьиной трели чистый звук
Средь зарослей густых ударит вдруг —

И все замрет. И тишина кругом,
И только розы куст горит огнем.

Как золотая пуля, с высоты
Жук, прогудев, садится на цветы...

Мы в мир пришли, чтоб мир зацвел, как сад.
Ты счастлив будь, садовник и солдат!

Цветет хлопчатник, нежно розов он.
Трудом своим горда Масудахон.

Чилляк созрел, и так прозрачна гроздь,
Что косточки его видны насквозь!

Все дальше, глубже лето, что ни день,
Все выше солнце, все короче тень.

Пушистый персик, как восход, румян,
Он украшает город Маргелан.

Благословен природы щедрый дар —
Черешен, яблоков, гранат пожар,

Корзины миндаля и спелый тут —
Вознагражденье за колхозный труд.

Под старым вязом в полдень в холодок,
Усталый путник отдохнуть прилег.

Здесь рядом грядки, руку протяни —
И огурец сорвешь...Поешь в тени!

В зените солнце, и трава рыжа,
И слаще плова в этот час гуджа. —

Кончайте! — бригадир кричит.
Мы на кошму садимся у костра.
— Пора! —

Я сам взрастил пшеницу — сеял, жал,
Зерно молол и в печи хлеб сажал.

Да здравствует наш труд, земля, кетмень!
Отчизна наша, наш счастливый день!

Сгибает ветви тяжесть спелых слив,
И садоводы, саженцы привив,

Окучивают груши в третий раз,
Растят плоды заботливо для нас.

Сокровищ неизведанных полна,
Земля зовет, посева ждет она.

Бери кетмень и почву разрыхляй,
Чтоб колосился новый урожай.

С ветвей летят на желтый глинозем
Дождинки дробным золотым дождем.

Душа поет, и я беру тетрадь,
Дастан о лете я хочу писать.


КОВЕР

Ткачихи имя на ковре найду,
Читая разноцветные штрихи.
Я растопил в чернильнице звезду,
Чтоб написать лучистые стихи.

Я долго жду — пусть новый день, горя,
Прогонит ночи беспросветный гнет.
Начало жизни — светлая заря.
Начало счастья — солнечный восход.

Раскрыл тетрадь. Вдруг там, на берегу,
Зарделось небо. День сверкнул в реке.
Как луч восхода от цветка к цветку,
Перо стремится от строки к строке.

Пусть будет отражен здесь, под рукой,
В безбрежности стиха весь белый свет,
Смеется девушка, став над рекой.
Река, искрясь, смеется ей в ответ.


ВЕЧЕР НА СТАДИОНЕ

Тюльпаны закат расцветили. И солнце
Скатилось, как мяч, за черту небосклона.
И вот молодежь начала состязанье
На светлом, просторном лугу стадиона.

Притих стадион, даже спичка не чиркнет.
Любимцев приветствовать зрители рады,
Впиваясь глазами в красавцев-спортсменов,
Впивая дыханье вечерней прохлады.

Движение каждое строго судили
По ловкости, четкости, хватке и силе,
И славу достойнейших аплодисменты
Превыше небесных светил возносили.

Вчерашний солдат или, может быть, плотник,
Иль токарь-стахановец, гордость завода,
Сегодня ты вновь на полях стадиона
Любовь получал и признанье народа.

Любуясь движений твоих красотою,
Тобой, чемпион, мы гордимся по праву:
В победах твоих мы, товарищ, предвидим
Не меньше чапаевской бранную славу.

И смех, и биенье сердец, и волненье
Болельщиков радостью вызваны к жизни.
Я всем существом понимаю: здесь праздник
Героев труда и батыров Отчизны.


УНИВЕРСИТЕТ

Я знаю дом.
Он носит имя Ленина.
В Ташкенте всем известно это здание.
В нем воплотилось Ильича веление —
Чтоб край наш озарило солнце знания.
Сюда идут из Бадахшана горного,
Идут, простясь с Ферганскою долиною.
Пусть к знанию ведет тропа не торная
— Как жемчуг, добывают из глубин его.
Не иссякает здесь родник познания.
Сокровища науки — не исчислены!
И в каждом слове — мудрости дыхание,
И книга каждая — дорога к истине.
Вселенной тайны здесь тебе откроются,
И каждый день ищи ответы новые —
В какой земной глуби уран покоится?
Чем было сердце Навои взволновано?
Зерно познанья даль времен посеяла.
Веками строилась науки лестница.
Исканья Ибн Сины, Менделеева,
И целый мир — в мозгу твоем уместится!
Не для себя учись, студент, и спрашивай,
Запоминай, вооружайся знанием,—
Пусть край цветет, твоим трудом украшенный,
Пускай народ дает тебе задания!
Вам, молодые, клады знанья отданы.
Вы, комсомольцы, партией воспитаны!
Чтоб жизнь кипела, расцветала Родина —
Ворота знанья Лениным открыты вам

перевод с узбекского Зои Тумановой


ТЫ НЕ СИРОТА

Разве ты сирота?.. Успокойся, родной!
Словно доброе солнце, склонясь над тобой,
Материнской, глубокой любовью полна,
Бережет твое детство большая страна.

Здесь ты дома. Здесь я стерегу твой покой.
Спи, кусочек души моей, маленький мой!
Я — отец! Я что хочешь тебе подарю,
Станут счастьем моим .Все заботы мои…

День великой войны — это выдержки день,
Если жив твой отец, беспокойная тень
Пусть не тронет его средь грозы и огня,
Пусть он знает, растет его сын у меня!

Если умер отец твой,- крепись, не горюй.
Спи мой мальчик, ягненок мой белый усни.
Я — отец! Я что хочешь тебе подарю,
Станут счастьем моим все заботы твои.

Что такое сиротство — спроси у меня.
Малышом пятилетним в десятом году
Грел я руки свои у чужого огня.
Полуголы, таскал по дорогам нужду.

О, как горек сухой подаяния хлеб!
О, как жестки ступени чужого крыльца!
Я, приюта искавши, от горя ослеп,
И никто моего не погладил лица…

Испытал я, что значит расти сиротой,
Разве ты сирота? Спи спокойно родной…
Пока старый охотник — кочующий сон -
На меня не накинул волшебную сеть,

Гордой радости — чувства отцовского полн,
Буду я над кроваткой твоею сидеть,
Над головкою русой твоей, дорогой,
И смотреть на тебя, и беречь твой покой…

… Почему задрожал ты? Откуда испуг?
Может горе Одессы нахлынуло вдруг?
Иль трагедия Керчи? И в детском уме
Пронеслись, громыхая в пылающей тьме,
Кровожадные варвары, те, что губя
Все живое, едва не убили тебя!

Может матери тело любимой твоей,
С обнаженными ранами вместо грудей,
И руки её тонкой порывистый взмах
Отпечатались в детских тоскливых глазах?

Я припомню печальные эти глаза,
Когда выйду на битву громить палачей.
За ребяческий взор, что затмила слеза,
За разрушенный дом, за позор матерей -
Покараю я страшно двуногих зверей,

Этот Гитлер — ублюдок, не знавший отца, -
Он не матерью — подлой гиеной рожден,
Отщепенец понурый с глазами скопца -
Цену детства как может почувствовать он?

Этот Гитлер — навозный коричневый жук,
Плотоядно тупые усы шевеля,
Захотел, чтобы свой предназначенный круг
По желанью его изменила земля.

Чтобы людям без крова по миру блуждать,
Чтобы детям без ласки людей умирать,
Но земле выносить его больше невмочь.
Спи спокойно, мой сын, Скоро кончится ночь!

Спи спокойно, мой сын… В нашем доме большом
Скоро утру цвести. И опять за окном
Зацветут золотые тюльпаны зарниц,
В нашей книге домовой без счета страниц.
Будет памятна книга на все времена.
Сохранит твое имя навеки она!

Улыбаешься ты, и улыбка светла.
Не впервые ль за долгие, долгие дни
На лице исхудавшем она расцвела,
Как фиалка на тающем снеге весны?

И продрогший простор словно сразу согрет
Полусонной улыбки внезапным лучом.
Это скоро рассвет, Это белый рассвет.
Это белый рассвет у меня за плечом.

перевод с узбекского Анны Ахматовой

* * *

Я уходил от песен и любви,
свой прошлый путь
припоминая трезво.
Я уходил от песен и любви,
все беспокойства
как ножом отрезав.
День впереди лежал, горяч и прян,
без бурь,
и грез,
и сложностей подспудных.
Путь впереди бежал, как рельсы, прям,
без помыслов и замыслов беспутных.
Я шел и вел победу в поводу,
нам под ноги
сама легла дорога...
Но где-то вдруг, у финиша в виду,
меня нашла извечная тревога.
И то ли даль причиной, то ли боль —
тень облака на солнечной дороге —
меня настигли песни и любовь
нежданно
на последнем повороте...
Стоит жара.
Опять стоит жара.
На клумбах розы
вянут,
вянут,
вянут...
Но схлынул жар,
прохлада ожила —
смотри: они во всей красе воспрянут!
А в сущности, уже ведь прожит день...
И не цвести —
к земле клониться надо.
Но от стены ложится наземь тень,
и в ней — итог,
и ясность,
и награда.
И розы к тени тянутся,
и в ней
их светлый контур обозначен резче,
и кажется — слышнее и сильней
в тени
благоуханные их речи.
А где-то уж отворены врата,
но, отдыхая под ночным дыханьем,
они, пока сгустится темнота,
еще подарят мир
благоуханьем...


ГОДЫ

Очень разными были годы,
мне отпущенные так щедро.
Возвышались они, как горы,
пли прятались,
как ущелья;
были жадны и были бедны,
были пышны и были голы,
обступали меня, как беды,
вызволяли меня
из горя...
Очень разными были люди.
Сколько в жизни их было,
сколько
провожавших меня от люльки
до моей стариковской койки!
Хорошо, что я все же дожил —
завелась за душой монета,
ибо столько я людям должен,
столько должен —
и счета нету!
В дымке дали, за слоем пыли
тонут контуры,
гаснут речи...
Но спасибо за то, что были
и что вспомнить вас сердцу —
есть чем!


* * *

Снова девушки где-то запели,
вышел месяц
на темный порог.
Вдохновенье, капризная пери,
обмакни мне в чернила перо!
Подскажи мне слова дорогие,
чтоб не память,
что зла и слаба,—
чтоб сердца затвердили другие
эти лучшие в мире
слова.
Ночь сверкнула слезою падучей,
развернулась звезда, как строка.
Рыжий месяц сражается с тучей,
подымая ее
на рога.
Вдохновенье, капризная пери,
подскажи мне такие слова,
чтобы вечно их
девушки пели,
голос счастья заслышав едва.


МАШИНА ВРЕМЕНИ

В прах земной дано нам превратиться.
Но когда настанет этот час,
жизни празднество не прекратится,
как бы ни оплакивали пас.
И когда в постели я застыну
в смертном искупительном поту
пли,
болью яростной застигнут,
где-нибудь на камни упаду —
неизбежность не зови несчастьем,
попусту слезами не части,
не снимай с холодного запястья
все еще идущие
часы.
Кажутся безжалостными вещи,
мирно продолжающие жить.
Кажутся безжалостными вехи,
мерно отмеряющие путь.
И в молчанье тикает смешливо,
не боясь, что кончится завод,
времени послушная машина —
кладбище
и кладезь всех забот.
Но подумай: он не нами начат,
этот мир,
родившийся из тьмы,
Время продолжается —
и, значит,
в чем-то продолжаемся и мы.
Не кляни оставшиеся вещи
в этот некончающийся миг:
сделанное нами — долговечней
и куда моложе нас самих.


* * *

Я отдал жизнь не званьям,
не чинам,
и не уйду в безмолвие,
покамест
то зданье,
что с народом начинал,
грядущему
свой облик не покажет.
Я с ней уйду в безмолвие,
пока
для этих плеч
еще осталась ноша,
и — рядовой
бессмертного полка —
я буду жив,
покуда
буду
нужен!


НИЧЬЯ

И с пошлостью, и с подлостью людской
сражаюсь я за шахматной доской.
Не кровь из ран — тупая боль в висках.
Зато войска — бессмертные войска!
Не гром угроз, не восклицаний медь:
мой ум бессонный —
мой разящий меч...
Браги мои упорны и сильны:
коварства кони, тупости слоны.
Их лозунг — ложь, их знамя — белый флаг,
Я бью их в лоб,
они меня — во фланг.
Я не. боюсь, ведь я не тех кровей,
но
жду их справа — а они левей!
Рассыпались — и вновь они в бою...
Своей считают
партию мою!
Мне говорят: «Послушай, не срамись,
Ну, что тебе? Иди па компромисс.
Ты только посмотри, какая рать!
Ну, разве их тебе переиграть? Что за беда,
коль путь чуть-чуть кривей?..»
Нет, не умею. Я не тех кровей!
Через поля надежды и тоски
пройду я из конца в конец доски,
промучусь дни и недосплю ночей,
но партии
не кончу я ничьей.
Страшней, чем это,
нету
в мире зла:
на «Чья взяла?»
ответ «Ничья взяла!»
Пускай, кто хочет, сводит жизнь к нытью.
Пускай, кто хочет, сводит жизнь
вничью,
Я не пожму руки у подлеца.
Я осужден сражаться
до конца!
Мне говорят, мне снова говорят:
«А что в конце? Ничейный результат...»
Мне говорят, что буду я — не я,
когда придет
последняя ничья...
Но я в лицо ей крикну, что она
лишь издали
всесильна и страшна.
И я скажу ей: «Вот мой прах земной,
а все-таки
ты зря пришла за мной!
Я не терпел бахвальства и нытья,
и я не твой,
Великая Ничья...»


УТРО

Плывет дымок над низкими домами.
Уходит ночь, оставив влажный след.
Звезда едва истаяла в тумане,
заря венчает
пепельный рассвет.
Конь вороной стреножен и обуздан,
в ночных полях он нагулялся всласть.
И свежестью и алостью арбузной
заря по краю неба разлилась.
Родятся тени, протянувшись длинно.
Неузнанный,
в них где-то спрятан зной.
Седая не по возрасту долина
манит к себе неясной белизной.
Ткет солнце осторожными руками
свой белый день,
а пряжу прял восток.
И тянутся лучи, основа ткани,
и белые поля,
ее уток…


ХУРДЖУН

Жизнь — не ровная нитка на веретене,
не бесстрастное в небе паренье.
Время жизни — хурджун на верблюжьей спине,
пополам поделенное время.
Над загадкой
недаром трудились умы.
Ты, в седле восседающий,
ведай:
наше прошлое — в той половине сумы,
а грядущее наше —
вот в этой.
Настоящему
места в суме не найти...
Половины меняются в весе.
Берегись: и в конце, и в начале пути
тяжело сохранять равновесье.
Не дано
настоящее взвесить весам.
Так уж есть это — любо ль, не любо.
Но пойми:
настоящее — это ты сам!
Это ты
погоняешь верблюда.


БАЛЛАДА О КАЗНИ

К пятиглавой горе над площадкой песчаной
на печальное тучи спешили прощанье.
Там жестокая казнь завершилась поспешно:
наступили на горло
прекраснейшей песне!
И гремела гроза над площадкою скромной,
и гремели, срываясь,
обвалы по склонам.
А убитый лежал под начавшимся ливнем,
незачеркнутый
тысячью мчавшихся линий,
и лежал он, оторван от жизни несладкой,
с той,
у губ сохранившейся,
горькою складкой...
А гроза бушевала. Летели депеши:
долгожданная казнь завершилась успешно!
Но в поспешности этой убийцы забыли,
что убили поэта — стихи не убили,
и забыли,
что песня достанется струнам,
что убитый — навеки останется юным!
Песни смерть не коснется. Вина — не скостится.
Палачи, ваша доля — казнить
и казниться!
А стихи ио земным разойдутся дорогам,
п сердца перед ними несметные дрогнут,
и к песчаной площадке тропа проторится,
и на сотнях наречий строфа повторится,
и бесчисленным песня достанется струнам!
II убитый
навеки останется юным...


СТРАДА НА ИСХОДЕ

Страда на исходе. Однако
по-прежнему осень строга.
В предвестии зимнего знака
торопит обозы страда.
Все смолкло — как в штиль перед бурей.
И пестрым расцветкам вослед
один воцаряется —
бурый
земли отдыхающей цвет.
Почет победителям воздан.
Прозрачны поля и пусты.
Сложившим оружие войском
стоят на них хлопка кусты.
Не просят ни солнца, ни влаги
за ратный
немерянный труд.
Последние белые флаги
лоскутьями где-то мелькнут.
Страда на исходе!..
Но где-то,
посевам дорогу торя,
зачинщики новой победы,
идут на поля трактора.
Им ясно, что в песне победа ей
конца настоящего нет, пока не опустится
белый
зимы торжествующей цвет.
Страда на исходе. И все же
с повестки еще не снята.
Дорогами и бездорожьем
по-прежнему правит страда.


* * *

Песни народной стенанья, и боль,
и задыханья, и вскрики...
Все боли, что были до нас с тобой,
в ней непостижно скрыты.
Блеснет драгоценно пословицы смысл —
крупинка в море песчаном...
Л тысячи судеб просеял и смыл
времени ток беспечальный.
Слово — страж,
разрушитель от уз,
друг — или враг коварный...
Тысячи тысяч страждущих уст
веками его ковали.
И лишь потому той песни звук
в нас отзовется болью,
что сотни сердец из мрака зовут
их горькой упиться любовью.
И лишь потому сомнения тьму
порой рассеет присловье,
что сотни сердец подмогут ему
правду рассорить с ложью.
И лишь потому твои слова
к людям доходят в силе,
что до тебя их в муках сперва
тысячи произносили.


* * *

Как шелуха, слетают ложь и зависть,
трамвай уходит,
где забот битком,
когда во мне таинственная завязь
опять,
опять становится цветком.
И все равно, темнеет иль светает
и — сотенная иль пятак в горсти,
когда во мне нежданно расцветает,
чему потом
над временем цвести.


САД

Просыпается под вечер сад,
продремавший весь день в отдаленье.
Тянет тени навстречу —
и сам
мне свои представляет деревья.
Я гляжу на громадный чинар
и считаю года его тщетно.
Он таким же, как я, начинал,
только как же он
вымахал щедро!
Возраст тополя старше, чем мой,
но растет он, не дряхл, не увечен,
аистиною тонкой чалмой,
словно праведник некий, увенчан.
И деревья стоят на смотру,
возвратясь из полуденной Мекки,
а жара выплавляет смолу
из рассохшейся старой скамейки.
Как ее древесина смогла
столько лет
сохранять свои соки!.,
Вот и старая грусть, как смола,
выступает из сердца на солнце.
Но теперь, в поколеньи втором,
чувства старые ясны и строги,
Застывают они янтарем,
превращаясь в прозрачные строки.
Не спешите ж предать их суду,
если старое сердце солгало
и, тоскуя в вечернем саду,
утешенья пустого взалкало…


* * *

Цветок опавший превратится в плод.
Упавший плод оставит в мире семя.
Всесильна жизнь! Но настигает время
тех, кто замыслил круговой поход.

Забудь слова, что в сердце ранят нас.
Живи один, безмолвно и покорно.
Пусть без тебя рождают всходы зерна
и снова снег скрывает их от глаз.

Живи один — и ты умрешь один.
Ты весь умрешь, и тень не сохранится,
и не оставит пыльная страница
следа твоих кудрей или седин.

И не метнут стрелу, как лук тугой,
уста, что о тебе сказать могли бы.
И ввек не осенит твоей могилы
то дерево, что посадил другой.


ВОСПОМИНАНИЕ О ДРУГЕ

Хамиду Алимджану

Опять стоит ночная тишина,
и в тишине я вспоминаю снова
тебя, веселого и молодого,
и нашей молодости времена.

Луны катился древний самокат,
и мы стояли, точно дав обеты,
перед великой башней Улугбека —
и ночь дарила древний Самарканд.

Нам так о многом думалось тогда,
но в тишине казалось лишним слово,
и мы друг друга понимали, словно
нам мысль прочесть не стоило труда.

О, где ты, где ты, мой старинный друг?
Как полземли, легла в ночи разлука.
Я твоего вчера увидел внука —
и точно время выронил из рук...

Да, нам о многом думалось тогда —
и верь, Хамид, мы многое свершили!
И все-таки смотрю я не с вершины,
а снизу вверх на юные года.

Что делать, брат?
Пора сознаться в том, что есть предел
крылатым упованьям.
Шагаем верх, и где-то перевалим,
а там уже и под, гору идем...

Ты не изведал странной правды той.
Не знаешь ты, что это значит — старость.
Тебе навечно молодость осталась
с ее недостижимой высотой.

И ты оттуда все глядишь на нас —
так, словно бы и требуешь, и просишь.
И хоть вовек упрека нам не бросишь —
его как будто держишь про запас.

Что делать, брат мой?.. Но зато, взгляни,
вокруг теснится молодость другая —
творя, и восхищаясь, и ругая,
как то и суждено ей Искони.

О, эта свежесть замыслов и слов!
Все выполнить и все задумать снова,
И время повторяется, как слово,
и сны кипят, и жизнь — превыше снов...

Как нам когда-то, все-то им с руки!
Простим случайные пренебреженья.
О брат мой, это наше продолженье —
мои, да и твои ученики!..
Им дарит ночи новый Самарканд,
но так же полон обещаньем воздух,
и, как для нас когда-то, мчится в звездах
луны неугомонный самокат.

И вновь бредет нам миром тишина
великая, бессонная, немая,
предчувствуя, провидя, принимая,
как женщина, грядущим тяжела…


* * *

Ты — как слово.
Как ветер.
Как ветвь,
протянувшаяся под ветром.
Я держу пред тобою ответ
и сознаться боюсь себе в этом.

Мне б стоять и стоять на ветру
в беспричинной и радостной вере.
Но едва его в доме запру —
умирает его дуновенье.

После бурь выпрямляется сад —
ветвь, что сломана, не разогнется.
Я беру мое слово назад —
да оно уж ко мне не вернется.


* * *

Оцени, осени меня, осень,
я по праву и возрасту твой.
Я из тех, кто дарует колосьям
превосходство над сорной травой.

Я пешком прошагал по дорогам
и, минуя последнюю треть,
ожидаю от жизни немного:
ясным взором ее досмотреть.

Пожелтела вода по арыкам,
и земле воздают за труды
щедрым золотом в купах урюка,
серебром скуповатым джиды.

Мне бы тоже иного не надо,
и за труд неизмеренный мой
я хотел бы такой же награды,
когда стану вот этой землей.


АХ, НЕ ПЛАЧЬ, МОЕ СЕРДЦЕ

Ах, не плачь, мое сердце, над теми,
кто ушел под цветы, под траву.
Снова солнце в зеленое темя
поцелует чинара листву.

Не с того ль ты все помнишь о том же,
не затем ли печаль нам дана,
что с тобой нам когда-нибудь
Тоже эта доля и даль суждена?

О, какие далекие дали
между нами и ними легли
в ту минуту, когда насыпали
мы на них эти метры земли!

Эти метры, не знавшие меры,
расстояния в целую жизнь,
эти тяжкие камни — приметы,
что под ними ничто не лежит...

Ах, я знаю, не в том и беда ведь,
что слезами любовь полита
и что горе нас камнем придавит,
словно свежую земли — плита.

Мы клянемся, что будет сквозь годы
так же эта минута видна,
только память уходит, уходит,
как из мертвых арыков вода.

Не забвенье и не примиренье —
их от нас отделяет, живых,
точно горы — обычное время,
что прожить мы успёли без них.

Имена превращаются в тени,
над могилами косят траву,
и во сне лишь мы плачем над теми,
кто так дорог нам был наяву.

И опять вспоминаем о том же,
и печаль потому нам дана
что когда-нибудь, где-нибудь
эта доля и нам суждена.


* * *

Месяц молодой, мой старый друг,
вот и вновь мы встретились с гобой.
Кто-то звезды выронил из рук
в белый дым над черною трубой.
Захлебнулась сонная вода,
сонный перепел умолк в кустах.
Все, как было в давние года.
Все и так — и словно бы не так,
Старый тополь стонет над водой.
И деревьям старость тяжела.
Ствол гудит, как черный ствол пустой,
закипает в листьях тишина.
Так листвы обильно серебро,
что его хватило б
на двоих!..
Видно, взяли у него ребро,
никого взамен
не сотворив...
Месяц молодой, мой старый друг,
вновь ты поднял тонкие рога,
как козленок выбежав на луг,
где паслись седые облака.
Ты ныряешь в воду — и у ног
вдруг
на миг
становишься похож
то ль на чей-то брошенный клинок,
то ль на кем-то выроненный ковш.
Вот блеснул,
пропал,
ушел на дно
в темную лекарственную муть.
Только выплывать тебе дано,
ибо ты не .можешь утонуть.
Сколько встреч мы помним и разлук
был я мальчик, стал старик седой,
месяц молодой, мой старый друг,
старый друг мой, месяц молодой...


* * *

Эти песни не хотят на пенсию,
в толчею собраний сочинений,
под опеку дошлых комментариев,
вынюхать способных
все на свете;
эти песни не хотят на пенсию —
есть у них еще глаза и руки,
и еще живет между лопатками
холодящий ветерок полета.
Эти песни не хотят на пенсию —
им еще работать
и работать…


* * *

А женщина похожа на луну.
Так нам твердили много сотен лет,
что мы в плену иллюзии, в плену,
которому конца и края пет,
а женщина похожа на луну,
и свет ее — земной,
заемный свет.
О луноликая моя, кляну
всю ложь, которой верил столько лет!
И сызнова я к памяти прильну,
как паранджу, сорву с нее запрет,
и свет пролью на истину одну:
мы дни проводим рядом,
день ко дню,
и лишь когда идет наш день ко дну,
мы видим, кто
земной нам дарит свет!..
Пускай предмет походит на предмет,
но, образом однажды становясь,
он в мире откровений и примет
иную устанавливает связь.
Лгала, лгала нам древних строчек вязь!
О нет, моя обиженная, нет,
ты вовсе не похожа на луну!..
Я видел фотографию одну:
там след веков — как равнодушья след,
в красе там нет тепла — там жизни нет
И как же смел я верить столько лет,
что ты, любовь, похожа на луну!
Прости меня, я долго жил в плену
нам лгущих преднамеренно примет...
Прости меня: я был рожден в плену,
которого для вновь рожденных — нет.


ЧАСЫ СТУЧАТ

Вторглось время в жилище мое.
Как сердечник —
в цеху и за чаем —
вечно чувствует сердце свое,
так я времени ход
замечаю.
Честны чувства, и мысли чисты,
но, минуты упрямо считая,
все стучат в моем доме часы,
приговор безымянный читая.
В пору спелых янтарных кистей,
зим,
раскинувших снежные сети;
среди комнаты, полной гостей;
в опустелом моем кабинете;
за вечерней возне внучат;
за дневной суетой телефонной —
чуть задумаюсь, слышу: стучат! —
отбивают
секунд перегоны.
Ни на день не замрут, ни на час,
не боясь ни жары, пи озноба.
Засыпаю — и слышу: стучат!
Просыпаюсь — и слышу их снова.
В шуме полдня, в полночной тиши
в них одна неизменная нота.
«Поспеши, говорят, поспеши,
нам стучать остается
немного...»
Срок заложен в железном мозгу,
Это век мой
уходит из дому.
Удержать я его не могу,
лишь заполнить могу по-другому.
Как ни тщись, как ни морщи чело,
как умело ни строй предложенье —
удержать не дано ничего,
лишь поверить дано
в продолженье.
О часы, ну и пусть,
ну и пусть!
Не считайте,
что все сосчитали.
Долгий путь позади,
добрый путь,
и его
не измерить часами.
И на этой равнине земной,
где так трудно дорога торится,
все, что прожито, пройдено мной,
хоть продолжится — не повторится.
Ибо, рад я тому иль не рад,
но за истину эту в ответе:
я живу только раз, только раз,
но зато
и один я вовеки!
Пусть без счета блестят имена —
сабли, выхваченные из ножен:
был неполон бы мир без меня —
невозможен...
Так пускай, не колдуя с числом,
если чьи-то исчерпаны сроки,
переводятся стрелки часов,
точно стрелки
железной дороги.
Пусть извечная длится езда,
поглядим на нее беспристрастно.
Мы сойдем... но идут поезда
через время,
как через пространство.
И когда от свобод и от пут
я уйду в притяженье земное,
добрый путь, я скажу,
долгий путь
всем,
в дороге оставленным мною!


УЧЕНОМУ ПРИЯТЕЛЮ

Ты встречался с нами нередко
и говаривал неспроста:
«У Мешхедского минарета
вся обязанность —
красота!»
Что рассказывал ты,
о чем нам?
Речь текла твоя, как ручей.
«Цель учености — быть ученым!»  —
вот был смысл твоих речей.
Ты в какой-то блистал плеяде,
чем-то славился, может быть,
но заслуги твои, приятель,
мы успели перезабыть.
Позабыли и взгляд твой вещий,
важность в голосе и в руке…
Точно так забывают вещи,
в старом сложенном сундуке.
Ибо память
не купишь саном —
гордый нрав у нее и злой.
Расстилается бекасамом
на воде
керосинный слой,
но подует недолгий ветер,
чуть подымет волну вода —
и от пышных расцветок этих
не останется и следа.
Я не знаю, ты ждал того ли,
откровенно гордясь собой,
только вряд ли б ты был доволен
незавидной такой судьбой.
А чего же и ждать иного?
Есть у жизни свой потолок.
Не воротится к людям снова
тот,
кто воду в ступе толок.
Если попусту жизнь минует —
кто поверит ей, что была?
Ну а прожитая минута —
пуля, выпущенная из ствола.
Дешев воздух, которым дышишь.
Только видел я на веку:
вянут розы
покуда пишешь
предисловие к цветнику.
В нас свой опыт
народ посеял.
Так пускай теперь в свой черед,
точно малые зерна в землю,
наши знанья идут в народ.
Мы — точильщики
вечных лезвий!
Нам подсказано неспроста:
«Смысл знания — быть полезным.
Знак величия — простота».


* * *

Как два магнита в тягостной войне,
две сущности
сражаются во мне.
И каждая
всего меня манит,
как эту сталь звенящую —
магнит...
Добро, и зло,
и влага, и огонь,
жар беспокойства, ледяной покой.
То свет зовет,
то даль и темнота...
Та сторона права?
А может, та?..
Я не привык на жизнь мою пенять,
и все ж норой
непросто мне понять:
в чем суть моя,
и мощь моя,
и честь?
Себя —
какого должен предпочесть?.,
А между тем — то стыну, то горю,
молчу при всех,
с собою говорю,
а червь — грызет (он слушает да ест
о господи, и как не надоест?)...
Я думаю:
а может, был бы прок,
когда б я просто
стал хорош иль плох —
то ль дьяволом (господь меня прости!),
то ль чистым херувимом во плоти.
Вязал бы, знай, одну и ту же вязь —
и жил бы, сам в себе остановись...
Нет, не по мне подобное житье!
Да здравствует сомнение мое!..
Чтоб видеть свет —
и не со стороны,
я слил в себе две эти стороны.
В том суть моя, и мощь моя,
и честь —
мир воплощать,
какой он вправду есть!


В ГОРАХ

Горный ключ отмыкает мне сердце.
Глухо щелкает старый замок.
Подымается вверх по соседству
чуть заметный прозрачный дымок.
В старом платье своем некрикливом
вновь арчи принимают весну
и, лепясь по кривому обрыву,
выпрямляют его кривизну.
Стоит чуть отойти от машины —
и предстанет игрушкой она.
И величье и трудность вершины
только здесь
понимаешь сполна,
На тропинку я вышел — и вижу,
как наверх по ней дальше идти.
А в машине и впрямь уже
выше
не проделать и метра пути.
Ни колеса, ни слава, нп ссуды
не заменят усилий твоих.
Лишь одно ты и можешь отсюда —
на своих подыматься двоих.
Так целительно снега соседство,
высота непреклонная круч!
Н легко в мое старое сердце
входит горный пронзительный ключ...


* * *

Вечер тени стирает с окон.
Выйду в сумерки. В сад сойду.
Птица юности, ловчий сокол,
ожидает меня в саду.
Пахнет в воздухе дикой мятой.
Месяц в облаке потонул.
И кусты низки и косматы,
как киргизских коней табун.
От прохлады ли, оттого ли,
что сменяется зыбкость тьмой —
жаркой жаждою, хищной волей
наполняется голос мой.
Так и кажется, что от крика
дрогнут сумерки — и, маня,
там, за садом,
как степь, открыта,
вновь раскинется
жизнь моя... .
И стоят вдоль обочин вишни,
в белой пене цветов по грудь,
точно девушки в белом вышли
проводить меня в новый путь.
И у самых ли звезд, высоко ль,
иль у ветки, где тень крива, —
птица юности, ловчий сокол,
простирает свои крыла.


* * *

Нам тоже в чью-то память перейти,
Но Завтра есть у нас еще,
Покуда несделанное наше — впереди,
как некое отсроченное чудо.
Пока еще не отдана па слом
та кузница, где мы вздуваем пламя,
пока еще мы завтрашним числом,
а не вчерашним помечаем планы.
Нам тоже в чью-то память перейти
Пускай же нас грядущее оплавит,
чтобы всегда мы были впереди,
когда бы нас
ни воскресила память;
и, бренное обличье потеряв,
стряхнув его, как ношеное платье,
мы,
как скелеты черные дерев,
весной бы снова
облекались плотью.
Нам тоже в чью-то память перейти.
И что там в ней ни сгинет, ни потонет
еще мы друг для друга — впереди,
не торопись, мы встретимся, потомок!
Нам долгая обещана пора,
и эту власть спасают от сверженья
живущие на кончике пера
восторг и боль,
надежда и свершенье..

Перевод с узбекского Александра Наумова

• Назад
• Вперёд