Искандер Хаммадов. Невидимая сторона луны (рассказ)

Ветер размашистым веером брызгал в утрене-озабоченные лица спешащих на работу, машины проносились, глиссируя по лужам, заляпанные неизвестно откуда взявшейся грязью, двери автобусов и троллейбусов, открываясь, со скрипом выплескивали очередные партии людей, делающих этот город таким, как он есть, и таким, каким он будет.
В Москве зарядили наводящие тоску и уныние осенние дожди, умывающие город перед неизбежной, но более веселой, с белоснежными забавами зимой.
Я нарочито неторопливо иду по длинному коридору редакции «Вселенские вести», затоптанному осенними слякотными ногами, старательно изображая человека с чувством собственного достоинства и абсолютной независимости от окружающих. Мне кажется, что такая «маска» очень подходит для сотрудника независимого издания. То есть для меня.
Правда, изображать чувство собственного достоинства и абсолютную независимость очень трудно в этом бедламе, с суетливо снующими в разных направлениях и громко цокающими по новым ламинатным полам коридора сотрудниками редакции, резко и шумно хлопающими дверьми, и тетей Пашей, лавирующей как заправская керлингистка со шваброй, пытающейся хоть как-то навести чистоту, беззлобно поругивающей беспутную молодежь, погоду и ещё что-то понятное только ей одной.
– Мишка! Зайцев, – крикнул кто-то, – Тебя искал Главный.
Это Петров, целыми днями стоящий в курилке у лестницы, наверное, с десятой за утро сигаретой в зубах, с видом человека, ищущего решения глобальных проблем человечества и все про всех знающий. Информирован как никто обо всех делах в редакции. Интересно, когда он успевает еще и работать?
Когда меня зовут по фамилии, я всегда непроизвольно дергаюсь. Это у меня еще со школы. Сидишь себе на задней парте, никого не трогаешь, занимаешься своими делами. Ну, устроив на коленках, читаешь что-нибудь далеко непрограммное, рисуешь на обложке тетради, или еще что. Это было время моего увлечения рыцарскими романами, где я мог вволю представлять себя храбрецом в сверкающих латах, с длинным мечом и на вороном коне, играющем мускулами, громко и презрительно фыркающим на захудалых коняшек под трусоватыми врагами. Все это рисовалось не только в моем воображении, но и на всех свободных местах обложек тетрадей.
И вдруг: – Зайцев, к доске! Или: – Зайцев, повтори, что я сказала!
Блеешь: – Марь-ванна, я что? Я ничего, я слушаю же...
Марь-ванна укоризненно качает головой. Хвостик ее седых волос, перетянутых черной резинкой, выписывает как кистью экспрессиониста широкие мазки по невидимому холсту, и строгим голосом общественного обвинителя произносит:
– Ох, Зайцев, Зайцев… Садись!
Звучало как приговор – «десять лет без права переписки». С приговором полностью согласны сидящие за первыми партами и с укоризной глядящие на меня, негромко похохатывающие средние ряды, и только на задних партах чувствуется сочувствие и понимание.
Так десять школьных лет и прошли.
Мне кажется, что все дело в моей фамилии. Был бы я Волковым, Орловым или, наконец, Медведевым, я бы чувствовал себя по-другому. Уверенней. А Зайцев и есть Зайцев. В самой фамилии уже кроется какая-то ущербность. Это, конечно, только моя теория, и с ней вряд ли кто согласится, но, все же, как корабль назовешь, так он и поплывет, говорят в классическом мультике. Так и есть. Ничего тут не поделаешь.
– Не знаешь, зачем я понадобился Главному? – спрашиваю у Петрова.
– Наверное, сообщить, что тебя номинировали на Пулитцеровскую премию, – отвечает он, противно хихикая.
Кстати, а бывает ли хихиканье не противным, а приятным?
– И сам ты… И шутки твои дурацкие, – отвечаю довольно резко Петрову, зная, что он и обижаться-то по-настоящему не умеет.
– Иди, иди Зайцев получать свою порцию пулитцеровского нагоняя.
От его ироничного тона становится совсем тоскливо на душе, но я, потоптавшись с минуту, вхожу в приемную и спрашиваю у секретаря:
– У себя? Не знаешь, зачем меня главный вызывал?
– Зайдешь к Борису Львовичу и сам узнаешь, – ответила она, посмотрев своими «буреночными» очами сквозь меня, как через стеклянный предмет, не представляющий для нее никакого интереса. Юлечка, так зовут секретаршу, пришла в редакцию около полугода назад, после окончания филфака, тихой и скромной девочкой, с собственным цветом роскошных волос и нерастраченным обаянием детской наивности.
В редакции поговаривали о начавшейся близости секретарши и главного редактора, что привело к моментальному изменению в ее отношениях с сотрудниками. И не в пользу последних. Она, видимо, решила, что близость с Борисом Львовичем изменила ее статус, и что в редакции она теперь второе лицо сразу после главного. Постриглась и перекрасилась в блондинку, покрыла макияжем девичье обаяние и придала взгляду непреклонную жесткость. Далеко пойдет.
Когда я вошел, Борис Львович, к своим пятидесяти годам плотно и равносторонне располневший, с красивой проседью коротко стриженых волос, в позолоченных очках сидел за заваленным стопками бумаг столом и демонстрировал непомерную занятость и увлеченность каким-то текстом. Немного подождав, я, негромко покашливая, решаюсь напомнить о себе как о живом существе, находящемся в заповедном пространстве его кабинета.
Заметив заполненность кабинета, Борис Львович встал, заложил руки за спину и, не поворачиваясь ко мне лицом, приятным баритоном начал говорить:
– Михаил, Вы мне нравитесь, но…
Не закончив фразу, Борис Львович блеснул очками в мою сторону и, подойдя к окну, стал всматриваться во что-то жутко интересное на улице.
Это «но…» всегда переворачивает наизнанку то, что говорится до него. Такое короткое слово, но такое острое как бритва.
– Вот гад, – думаю я про главного и нерешительно спрашиваю:
– Борис Львович, Я что-то натворил? Вы хотите меня уволить?
Борис Львович, резко поворачивается и, шагая ко мне, говорит ласковым, почти                отечески нежным голосом:
– Что Вы, что Вы, Михаил… Я совсем не об этом...
Немного отлегло. «Все-таки Борис Львович – неплохой человек», – мысленно меняю я свое мнение и жду с нетерпением дальнейшего развития ситуации, понимая, что все в руках Главного. Вернее, в его загруженной повседневными заботами голове.
Выдержав еще одну «вахтанговскую паузу», он начал проникновенную речь о том, в каком жестоком современном мире мы живем, какие трудности испытывают печатные издания, какая конкуренция…
Голос его то пафосно повышается, то переходит на доверительный шепот.
Из всего, что он говорил, я понял одно – нужны «жареные» материалы, повышающие тираж, я же слишком добренький и люблю тех, о ком пишу. Нужно быть жестким…
Мне стало скучно в этом театре одного актера, я начал разглядывать дешевые эстампы на стенах кабинета, не забывая согласно кивать в конце каждой фразы главного.
Наконец, Борис Львович посчитал, что воспитательная миссия выполнена и, сверкнув на меня очками спросил:
– Михаил, Вы все поняли?
Я немедленно начинаю энергично трясти головой.
– Тогда вот Вам адрес и телефон ветерана Великой Отечественной. Я ему позвоню, что Вы придете, незнакомцу и дверь не откроют. Старики. Кстати, очень интеллигентные люди. Она филолог, а он работал в конструкторском бюро. И прошу Вас интервью с ним подготовить к понедельнику в том ключе, о котором я Вам говорил. Под иным ракурсом. Вы должны показать и другую, невидимую сторону луны. То есть, чтобы Ваш материал сильно отличался от всех, что в огромном количестве, как под копирку, пуб-ликуются о войне.
Дождь прекратился, по небу неслись опустевшие, отощавшие после дождевых родов тучи, исчезли разноцветные зонты, повеселели лица прохожих. Через два часа я с полным пакетом продуктов из ближайшего супермаркета уже нажимал кнопку звонка ветерана. Дверь открыла сухонькая коротко стриженная белоголовая старушка с внимательными мудро-спокойными глазами.
Обычно, когда я вхожу в чужую квартиру, напоминаю сеттера на стойке. Наверное, ирландского, учитывая мою рыжую шевелюру. Нос вытянут вперед, хвост – продолжение спины. Ну, это я, конечно, преувеличиваю, но мне действительно кажется, что каждый дом имеет свой неповторимый, устоявшийся годами, запах, По этому запаху я сужу об обитателях дома, их благосостоянии, возрасте и здоровье. Часто совпадает с ожидаемым.
В этом доме пахло жареной картошкой, лекарствами и невыветриваемым грустным запахом глубокой старости. Мы прошли на кухню, чтобы распаковать продукты. На плите действительно была сковорода с остатками жареной картошки с лучком. Для меня этот запах – один из символов домашнего уюта еще с детства.
– Кто пришел? – раздался бодрый голос из комнаты.
– К тебе, Петя, пришел корреспондент от Бориса Львовича, – громко и четко выговаривая каждое слово, ответила старушка, вынимая продукты из пакета. Когда она дошла до водки, укоризненно посмотрела на Михаила и тихо сказала: – Ему только рюмочку. Больше нельзя. Сердце.
– Ну, что вы там на кухне застряли?
– Идем, идем, – и, обращаясь к Михаилу, – помогите накрыть стол.
В комнате за столом, покрытом клеенкой с экзотическими фруктами и обычными овощами, там и сям разбросанными по всему полю, на старом венском стуле сидел седой сухощавый старик с озорными не по возрасту глазами и прямой спиной. На спинке такого же соседнего стула висел черный пиджак с многочисленными орденами и медалями. У стены стоял старый кожаный диван с высокой спинкой и шкафчиками по краям, в середине ткань в рамке, изображающая китайскую джонку и утес с одинокой, причудливо изогнутой тоскливой сосной. На подоконнике ветвились рога алоэ. Почему-то обычная клеенка и алоэ на подоконнике меня совсем успокоили, сняли волнение, обычно присутствующее в незнакомом доме. «Все как у моей бабули дома» – подумал я.
Увидев, что я засмотрелся на награды и невольно остановился у входа в комнату с тарелками и вилками, старик весело произнес:
– Проходите, проходите молодой человек, не стесняйтесь. Вы давно работаете у Бориса Львовича? Как Вас звать – величать?
– Михаил. Михаил Зайцев. Работаю уже три месяца. Вы знаете Бориса Львовича?
– С малых лет. Я с его отцом еще на фронте познакомился, и мы дружили много лет,   вплоть до его кончины в прошлом году. Борис каждый год присылает ко мне молодых сотрудников для интервью. Всегда разных. Как бы на практику. Вы спешите?
– Я? Нет, не спешу, Петр Сергеевич.
– Если же спешите, как Ваши предыдущие товарищи, то вот Вам мои мемуары и можете оттуда «надрать» себе материал для интервью. Все так делали, и Вы не стесняйтесь.
И он, не вставая, протянул руку и достал с буфета книжечку.
– Это Боря помог издать, - поясняет Петр Сергеевич, – без его помощи вряд ли кто издал бы. Замечательный человек. В нынешние дни другие книжки в ходу. Не книги, а чтиво, прости господи.
– Спасибо за книгу, Петр Сергеевич. Вашу книгу обязательно прочту, но я пришел к Вам поговорить о войне. Ну, не о такой, как в кино или в книгах…
– О какой же войне хотите знать? Я только одну знаю.
– Петр Сергеевич, я много фильмов посмотрел о войне, книг прочел несколько, прославляющих отвагу, мужество. Фильмы, где небольшой хорошо подготовленный отряд воюет чуть ли не целой армией… Но ведь разные люди были в армии. Не все же герои. Как обычный, мирный человек преодолевает страх смерти? Как он вообще живет с этим чувством недели, месяцы, годы войны? Как говорит мой главный редактор, есть видимая сторона любой вещи или явления и «обратная, невидимая сторона луны», и эта сторона бывает более интересной с психологической точки зрения… Вам было страшно?
– Страшно? Да, каждый день войны, каждое мгновение боя, черт возьми! Я же обычный человек. Страшно слышать жуткий лязг гусениц немецкого танка, давящего полковую пушку вместе с артиллеристом, пытающимся отползти от танка и от своих ног, оставшихся в сапогах. Страшно слышать неотвратимо приближающийся гул бомбардировщика, страшно, когда тебя, лежащего на земле, подкидывает при взрывах вместе с землей и обсыпает горячими осколками. Страшно, когда на тебя удивленно, не мигая, смотрят глаза погибшего товарища, и ты представляешь, что через мгновение и ты можешь так же… Страшно и противно даже воду пить из болота и есть, что попало. Все страшно. Слава Богу, что это не выпало на вашу долю. Не хочу все это вспоминать… Не хочу!
Старушка тихо прошелестела стоптанными домашними тапочками, накрывая стол, и он замолчал. Непонятно, откуда появился большой в арбузную полоску рыжий кот, потерся об ногу Михаила, мурлыкнул нехотя, запрыгнул на свободный стул, коротко взглянул изумрудными глазами на еще пустой стол и закрыл глаза пушистым опахалом хвоста, демонстрируя кошачью независимость и полное равнодушие к предстоящей трапезе людей – у каждого своя жизнь.
Увидев водку на столе и рюмки с золотым ободком, Петр Сергеевич немного оттаял. Голос его стал мягче:
– Ну, раз так, значит, посидим, поговорим Михаил. А Вы не задумывались о влиянии водки на   развитие философской мысли в России? – сказал Петр Сергеевич, разливая по рюмкам, – занимательное исследование было бы. Ну, как говорится, выпьем за здравие. Закусывайте, Михаил, не стесняйтесь.
Я и не стесняюсь, закусываю, ощущая языком приятную пупырчатость соленого огурчика, мгновенно гасящего огненную жгучесть водки, и жду сосудорасширяющего эффекта первой рюмки. Это состояние мне всегда очень нравится. Я не алкаш какой-нибудь, но рюмка водки делает из меня другого человека. Более раскованного и смелого в беседе. Правда, надо признать, что последующие рюмки постепенно и незаметно делают меня совсем другим человеком, который и мне самому не всегда нравится. Наверное, и окружающим.
Мои глубокие размышления о сосудорасширяющем эффекте первой рюмки прерывает Петр Сергеевич:
– Говорите, обратная сторона луны? Обратная сторона луны, ее ландшафт, очень заметно отличается от ландшафта той стороны, которая «смотрит» на нашу планету. Вся ее «темная» сторона буквально изрыта кратерами. Ее не защищала Земля и ее атмосфера. Обратная сторона луны была всегда беззащитной от бомбардировки метеоритами. Как душа человека, невидимая для окружающих. Душа не защищенная, изрытая кратерами войны, тихо ноющая по ночам…
Петр Сергеевич замолчал, задумался о чем-то, и я, воспользовавшись паузой, разлил по рюмкам. Он, не глядя, опрокинул рюмку, закусил и продолжил:
– Как писать о войне? Я и сам-то толком знаю. В черно-белых цветах не опишешь. Вой-на не только разноцветна, но еще имеет и много оттенков для каждого, кто ее прошел. И я не знаю, что Вам рассказать, и поймете ли Вы все правильно.
– Думаю, что пойму, – самоуверенно заявляю я под пока еще благотворным действием второй рюмки.
– Ой, ли. Ну, вот Вам пример ситуации. Командир командует – в атаку, а один из солдат никак не выползет из окопа. Командир подбегает к солдату и, направив на него пистолет, кричит: – Вперед, Пристрелю как труса. И что Вы, Михаил, напишете?
– Здесь же все понятно. Храбрый командир заставляет труса, преодолевая страх, идти в атаку…
– Вот так вот, прямолинейно? Даже не пытаясь глубже вникнуть в ситуацию. Вам, Миша, все ясно и понятно. Как же можно так просто и немудрено писать? А если я Вам дам дополнительную информацию?
Не желая быть втянутым в бесполезный и ненужный для моего больного самолюбия спор, я начал разливать по рюмкам, но, увидев резкое движение руки Петра Сергеевича, убирающее прочь рюмку, поставил на место бутылку и неохотно спросил:
– Вы думаете, это изменит мое мнение? Все же ясно как день. Какая дополнительная информация может кардинально изменить мнение об очевидной ситуации?
– Какой Вы, Миша, бескомпромиссный. Вам бы на фронте в особом отделе служить. Впрочем, большинство и было такими, как Вы. Все-таки я Вам расскажу эту историю полностью. А там и посмотрим, как Вы отнесетесь к этой «очевидной» для Вас ситуации.
Петр Сергеевич на минуту задумался. Старушка снова прошелестела тапочками, собрала пустые тарелки, тихо спросила Петра Сергеевича как он себя чувствует и, получив положительный ответ, так же тихо отправилась на кухню. Рыжий кот открыл глаза, потянулся и нехотя отправился за хозяйкой в надежде получить вкусный кусочек со стола.
Выждав пока жена выйдет из комнаты, Петр Сергеевич продолжил:
– Эта история началась еще до войны. У нас во дворе на Пятницкой улице жили двое пацанов. Очень разных по воспитанию, по темпераменту. Один – чуть постарше – заводила, весельчак, крепкий парень с быстрыми, не раздумывающими кулаками, проводивший все время с утра до позднего вечера во дворе. А, если его мать – дворничиха – приводила мужика, и «посиделки» затягивались, то он и пол ночи проводил, раскачиваясь на скрипучих качелях детской площадки, вызывая громкое недовольство из открытых окон. Вася его звали.
Другой парень – Петя – рос с бабушкой, не очень крепкий физически, часто болеющий ангиной, с вечно шарфом, обмотанным вокруг шеи, и с книгами по математике, в которой у него были большие успехи.
Иногда Вася и Петя вместе с другими ребятами и девчонками затевали общие игры, но друг с другом не сближались. Их никак нельзя было назвать закадычными друзьями. Просто жили в общем дворе. Слишком разные.
Петр Сергеевич сделал паузу в рассказе, встал, подошел к выключателю и зажег свет. Заблестел, заиграл гранями хрусталь в буфете, запестрели разноцветием корешки подписных изданий русских классиков на полках, поставленных одна на другую от пола до потолка, сверкнули поблекшим глянцем старые фотографии за стеклами рамок.
Внимание Михаила привлекла фотография в центре буфетной полки, прислоненная к хрустальному графину. На ней были изображены двое юношей и девушка. Парень слева в фланелевой куртке и серой кепке с папиросой в зубах. Справа – парень с шарфом на шее. Оба напряженно смотрят в объектив. Девушка с двумя косичками, перетянутыми белыми лентами, весело смотрит куда-то вдаль мимо объектива.
Петр Сергеевич вернулся на свое место, налил чаю себе и Михаилу. Отпив глоток, продолжил рассказ:
– Летом в сороковом году в наш дом переехала девочка Полина с родителями. Русые волосы в косичках, глаза цвета морской волны с картины Айвазовского влюбили в себя и Васю, и Петю. Подозреваю, что не только их двоих, но связываться с Васей никто не решался. Надо сказать, что парни преобразились. Вася ходил в начищенных сапогах «гармошкой», во фланелевой двухцветной куртке, в кепке набекрень и с неизменной папиросой в зубах, а Петя для солидности нацепил очки в круглой оправе, периодически забывал о шарфе и даже предложил Полине помочь с математикой. Ни Васе, ни Пете не было понятно, кто из них нравится Полине. Она как-то умела дать понять каждому, что он единственный, кому она отдает предпочтение.
Как-то в один из осенних дней Василий встретил Петю у подъезда, схватил за отвороты пальто и прошептал нарочито сипло, приставив для убедительности кулак к горлу: – Не отстанешь от Полины – убью!
Чем бы это все кончилось – не знаю, но Васю призвали в армию весной сорок первого года. Потом началась война, Полина с родителями эвакуировалась в Ташкент и была там до лета сорок пятого. А осенью сорок первого и Петр ушел на фронт.
Петр Сергеевич встал, подошел к окну и закурил, выпуская дым в открытую форточку. Я молча ждал, стараясь не мешать. Покурив, он резко повернулся и сказал:
– Не утомил своим рассказом?
– Нет, что Вы. Что же было дальше?
– Осенью сорок первого враг наступал на Москву. Петр после призыва сразу, с колес попал в уже вырытые траншеи, даже толком не зная товарищей справа, слева, командира. Шел дождь, стены траншей стали скользкими, под ногами хлюпала вода. Вдоль траншеи бежал человек и кричал – в атаку! По угольнику на рукаве Петр понял, что это младший лейтенант и, видимо, командир. Петр пытался выползти из траншеи, но скользкие стены, ослабевшие от страха ноги не позволяли этого сделать. Командир добежал до него и крикнул – вперед, пристрелю как труса. Петр обреченно взглянул на командира и узнал в нем Василия. Тот тоже узнал, направил пистолет прямо в него и прошептал – я же говорил тебе, что убью, – и выстрелил. Петр, наконец, выбрался и побежал вперед, догоняя падающих от шквального огня солдат, пока и сам не упал раненный…
– А что было потом?
– Потом госпиталь, Петр вылечился, воевал до конца войны, получил заслуженные награды, медали, ордена, дошел до Праги. А Василий погиб…
Петр Сергеевич помолчал с минуту и продолжил:
– Это я Вам, Михаил, рассказал, чтобы Вы так однозначно не судили о трусости одних, и храбрости других. Все дело в ситуациях, в которых оказываются люди. А теперь           давайте прощаться. Устал я очень.
В коридоре, пока я надевал ботинки, Петр Сергеевич вдруг произнес:
– До сих пор меня мучают два вопроса. И я не могу найти на них ответ. Василий стрелял в меня или мимо, и второй вопрос… Кого все-таки любила Полина?
Наконец, я справился с обувью, надел куртку и взялся за ручку двери.
Петр Сергеевич, повернувшись в сторону кухни, зычно крикнул:
– Полинушка, гость уходит…
– Да, иду.
Я удивленно посмотрел на Петра Сергеевича, он в ответ утвердительно кивнул – да, это та самая Полина.
– А что же Вы сами ее не спросите, кого она любила больше.
– Боюсь…
– Вы боитесь, Вы прошли всю войну имеете боевые награды…
– Это другое…
– Чего же Вы боитесь?
– Узнать правду. А вдруг… Тогда вся жизнь наперекосяк.
Громко хлопнула за мной дверь подъезда, я вдохнул полной грудью свежий и влажный после дождя воздух. Улица блестела свежевымытым асфальтом, горели фонари, мчались машины.
Я посмотрел наверх. В большой раме из редких, отощавших после дождя туч, ярко и одиноко светила луна. Говорят, что она постепенно удаляется от Земли, и когда-нибудь наступит время, и она совсем исчезнет с нашего неба, так ни разу не повернувшись к нам своей обратной таинственной стороной.

«Звезда Востока», № 3, 2013
_____________
Искандер Хаммадов
Физик, кандидат физико-математических наук. Автор научных статей, изобретения и монографии. В настоящее время работает в авиационной компании. Живет в Ташкенте.